Марион Фай - Страница 70

Ослом оказался Самуил Крокер, письмо было следующее:

...

«Дорогой лорд Гэмпстед,

Надеюсь, что вы извините меня, милорд, за то, что обращаюсь к вам так фамильярно. Пользуюсь этим радостным днем, праздником Рождества Христова, чтобы писать вам в интересах мира. С тех пор, как я имел честь встретиться с вами в замке вашего дяди, одним из величайших наслаждений моей жизни было иметь возможность похвалиться знакомством с вами. Вы, я уверен, не забыли, что мы вместе охотились, а я никогда не забуду ни этого дни, ни того, как вы, милорд, неслись по нашей, далеко не гладкой, дороге. Помню также, как, возвращаясь домой с охоты, вы, милорд, всю дорогу толковали о нашем общем приятеле, Джордже Родене.

Это — человек, к которому я питаю самое искреннее уважение, как к отличному служаке и вашему приятелю. Приятно видеть, как он усерден к службе, так же как и я. Берешь с правительства деньги, так зарабатывай их. Таковы мои правила, милорд. У нас есть штуки две молодых людей, единственная цель которых — как-нибудь дотянуть день и съесть свой завтрак. Я всегда твержу им, что служебные часы им не принадлежат. Вероятно, они когда-нибудь поймут меня.

Но чтоб возвратиться ж Джорджу Родену, случилось что-то, — что именно, не понимаю, — что как будто восстановило его против меня. Ничто никогда не доставляло мне такого удовольствия, как то, когда я узнал о его надеждах относительно известного предмета, — вы, милорд, знаете, что я хочу сказать. Ничто не могло быть более лестно, чем выражения, в которых я поздравлял его многое множество раз. Поздравляю и вас, милорд, а равно и милэди, так как он чрезвычайно приличный молодой человек, хотя положение его в свете не так высоко, как положение иных людей. Но клерк на службе Е. В. всегда считался джентльменом; с гордостью думаю, что это положение и я занимаю наравне с ним.

Но, как я уже сказал, что-то как будто неладно между нами. Он сидит против меня и не говорит со мной ни слова, разве ответит на вопрос и то не совсем вежливо.

Он слаще сахара со всеми, кто не сидит с ним за одним столом, как я, — иначе я бы подумал, что его надежды сделали его высокомерным.

Не могли ли бы вы, милорд, как-нибудь примирить нас? Я уверен, что вы не изволили забыть, как приятно мы провели время в замке Готбой, на охоте, а особенно возвращаясь вместе домой, в тот достопамятный день. Я принял смелость явиться в Гендон-Голл и милэди была так добра, что приняла меня. Конечно, не совсем ловко было говорить с милэди о мистере Родене, никто лучше меня этого не понимает; но мне показалось, что она как будто обещала мне замолвить словечко, когда настанет благоприятное для того время.

Оставляя это дело в руках ваших, милорд, замечу только, что «блаженны миротворцы, потому что их есть царство небесное». Имею честь быть, дорогой лорд Гэмпстед,

Ваш покорнейший слуга

Несмотря на раздражительное состояние, в котором Гэмпстед находился в это утро, он не мог не рассмеяться над этим письмом. Он показал его сестре, которая, несмотря на свою досаду, также не могла удержаться от смеха.

— Я скажу Джорджу сейчас же принять его в свои объятия, — сказал он.

— С какой стати Джорджу возиться с ним?

— Ничего не поделаешь. Они сидят за одним столом. Когда человек так настойчиво преследует свою цель, он всего достигает. Я нисколько не сомневаюсь, что он будет ездить на моих лошадях в Лестершире ранее конца сезона.

Ответ, однако, был редактирован в следующих выражениях:

...

«Дорогой мистер Крокер,

Полагаю, что не могу вмешиваться в дела мистера Родена, который не любит посторонних указаний в подобных вопросах.

— Готово, — сказал он, — не думаю, чтоб он принял это письмо за знак дружбы.

Так прошло утро и настало время отъезда в Галловэй. Лэди Франсес, стоявшая на крыльце, пока он садился в экипаж, заметила, что выражение лица его было необыкновенно серьезно.

XXVII. Красноречие квакера

В пятницу утром и отец, и дочь сошли к завтраку в глубокой задумчивости. Для них обоих этот день был очень важен. Отец почти ни о чем другом не думал с той минуты, как ему сообщили эту новость. Он с некоторым нетерпением выслушал уверение Марион, что этот брак положительно невозможен; но, когда она заговорила о своем здоровье, он замолчал и более не касался этого вопроса. Лишившись жены и маленьких детей, он решил, что его Марион должна жить. Она выросла на его глазах и, не будучи особенно сильной, никак не могла считаться слабенькой. Она занималась домашним хозяйством и никогда не жаловалась. На его глазах она была прекрасна, но он не воображал, чтоб ее румянец не был признаком здоровья. Все эти дни он размышлял о том: есть ли основательная причина для отказа, на который решилась дочь. Сам он страшно желал, чтоб эта великая милость фортуны была принята. Для себя ему ничего не нужно от молодого лорда, но он всего этого желал, жаждал, алкал для своей девочки. Если все блага этого мира предлагались его Марион за ее красоту, грацию, достоинства, отчего их не принять? Другие не только не отказываются от них для своих дочерей, но гоняются за ними, обманывают, творят всякие подлости, и свет считает их ухищрения, их ложь — делом самым обыкновенным, находя вполне естественным, что родители заботятся о детях. Он ничего этого не делал. Все сделалось само собой. Неужели пренебречь всей этой славой из-за того, что дочь забрала в голову ложные опасения?

Дочери он не говорил ничего, в тайне надеясь, что Гэмпстеду удастся ее убедить, находя, что время давать советы еще не настало. Но ум его так был занят этим делом, что он не успел решить: правильно ли он рассудил и, вопреки своему обыкновению, положил посоветоваться с мистрисс Роден.